Если Тераяма в первом своем фильме, с ироническим названием «Император Томато-Кэтчун» (1971), ограничился повествованием о «невинном» бунте детей, преследующих, пытающих, насилующих и, наконец, истребляющих всех взрослых, а в первую очередь — своих родителей, то и следующей картине, «Пасторальная смерть» (1972), мир его детства возникает не сквозь поэтическое «зазеркалье» раскрепощенной фантазии, а искаженным в кривом зеркале расхожих толкований теорий австрийского психоаналитика.
В зачине фильма дети играют в прятки на кладбище. Они поочередно исчезают за могильными памятниками и тут же появляются из-за них, но уже в обличье взрослых персонажей, символизирующих различные слои японского общества.
Возникает и «Я» — автор и главный герой ленты, он будет действовать в трех различных временных и пространственных пластах фильма. Один из них посвящен непосредственно теме памяти; когда фильм переносится в монтажную, где режиссер беседует со своим другом, тот изрекает: «Пока человек не освободится от своего прошлого, он не может считать себя полностью свободным. Для этого он должен убить свою мать». Но мальчик Тераяма не совершает впрямую такой акт «раскрепощения»; вместо этого разворачивается встреча с «девушкой-матерью» из деревни, где он провел детство. Она в свое время под влиянием травли односельчан утопила своего незаконного ребенка, а затем появилась на улицах Токио в облике опытной куртизанки. В одном из храмов она насилует мальчика, и он таким образом как бы уничтожает в своей памяти образ матери и становится зрелым «человеком без прошлого». Решили не тратить время на учебу, а сразу найти работу? Можно дешево купить диплом в Москве и получить высокооплачиваемую должность.
Второй пласт — «мир желаний»; это прежде всего цирк, впрямую перекликающийся с «Клоунами» Феллини, по осложненный эротическими видениями неутоленных «инцестных» вожделений автора. Он снят нарядно и красиво, что контрастирует с третьим разрезом — черно-белой средой семьи, где властвуют феодальные нравы, запреты и церемонии.
Там разворачивается драма, в которой персонажи выступают в традиционных для классического японского театра гримах, с набеленными лицами и где юноша, чтобы избавиться от тирании матери, вызывает дух своего отца. По его призыву он взбирается на священную гору смерти, чтобы совершить со своей возлюбленной ритуальное двойное самоубийство. Тайова эта «психоаналитическая» трагедия, где столь своевольно переплетаются веяния Востока и Запада, а в то же время на другом конце земного шара па эти «страдания японского Гамлета» судьба современной Офелии на подмостках швейцарского театра «Новый рынок» в Цюрихе.